Народный артист России, профессор Александр Галко: Судьба учеников мне интереснее, чем собственная
Елена Маркелова

Последний месяц осени в Саратове планирует стать гимном нашей театральной школе. Не первым, не последним, но очень богатым на события.

В эти дни Театральный институт государственной консерватории имени Л.В.Собинова проводит фестиваль Саратовской театральной школы имени народной артистки СССР, лауреата Государственной премии Валентины Ермаковой в рамках юбилейных торжеств, посвященных 100-летию консерватории. Сразу же по его окончании эстафету примет Второй Всероссийский фестиваль памяти Олега Янковского. Параллельно на площадке Академдрамы имени И.А.Слонова пройдет отбор абитуриентов в Московскую школу Олега Табакова. Поэтому наша сегодняшняя беседа — с человеком, чей творческий гений, служение театру являются тем самым гимном Саратовской театральной школе. Народный артист России, профессор Александр Галко не только ключевая фигура вышеперечисленных событий, но и руководитель выпускного курса театрального факультета Саратовской консерватории. Кроме того, мэтр, возможно, возвращается на сцену. В планах театра драмы имени И.А.Слонова значится совместный с областной филармонии имени А.Г.Шнитке проект: Александр Галко, исполнитель роли Воланда в двухвечерней постановке Александра Дзекуна, выступит в сопровождении оркестра с концертным вариантом прочтения глав из романа Михаила Булгакова. С «Известиями» в Приволжье Александр Григорьевич поделился своими планами и суждениями о том, что составляет гармонию.

— Александр Григорьевич, «Мастер и Маргарита» возвращаются на саратовскую сцену в вашем исполнении! Это счастье!

— С этим проектом окончательно еще не решено. Да, одна попытка уже была, она удалась. Два года назад такой опыт чтения глав романа с симфоническим оркестром состоялся в Большом зале консерватории. И зрители приняли спектакль, и критики говорили, что это очень хорошо. Но пока я осторожничаю.

— Почему?

— Не знаю... Видимо, не хочу надоедать (смеется). Когда человек появляется редко, это всегда лучше. Тогда его будут ждать. И потом все равно моя основная энергия уходит на студентов, потому что сейчас у меня выпускной курс. Первый и четвертый курс — это всегда довольно сложный период. Первый, потому что ты о них еще ничего не знаешь, и они ничего не умеют. Это дети с улицы, которые не имеют представления о театре. А четвертый сложен подведением итогов, ведь нужно позаботиться о том, чтобы у всех ребят были роли. Они должны показать государственной комиссии все, на что способны.

— Саратовские зрители по достоинству оценили предыдущие спектакли этого курса — комедии «Счастливый день» А.Н.Островского и «Забавный случай» Карло Гольдони. Над чем они работают сейчас?

aPZ8jPiJTON.jpg— Мы ставим более психологическую вещь, почти криминально-любовную драму итальянского автора Уго Бетти «Козий остров, или Преступление на острове коз». Это пьеса с удивительно сложными ролями, с философскими размышлениями о женщине, сексе, страсти. Мне она очень интересна, но иногда думаю: «Черт меня дернул ее взять!».

— Насколько вам важно, чтобы студентам материал был так же интересен?

— Им-то и должно быть интересно прежде всего. Я ищу пьесы, которые раскрыли бы ребят, позволили им приобрести нечто новое. И стараюсь (это мой принцип!), чтобы у всех моих студентов были большие роли.

— Что мешает сегодняшним студентам?

— Все мы очень зависим от времени. Сегодняшнее диктует им большую заинтересованность телевизором и огромную зависимость от интернета. Компьютер — это не лучшее место, где можно учиться, становиться нравственнее. Очень много сиюминутного, на что молодые люди бросаются тут же!

— Судя по вашей персональной странице «В контакте», не скажешь, что интернет не образовывает. Ваши выпускники выкладывают много хорошей музыки, фильмов.

— Мои ученики четыре года обучаются в театральном институте, который каждодневно кропотливо воспитывает лучшие человеческие качества студента, артиста. Обучение актерскому мастерству без этого невозможно. Во всяком случае, мы — педагоги — как-то должны их направить, сформировать, показать чуть другой путь, нежели тот, к которому они привыкли.

— Бывают вообще «не берущиеся» случаи, когда в человека ни Достоевского не вложишь, ни Чехова?

— Сначала идут довольно серьезные предварительные отборы, и не только по творческим параметрам. Потом, на последнем туре, когда идет коллоквиум, ты уже узнаешь его человеческие качества, чем он дышит, чего хочет, о чем думает. Конечно же, ошибки бывают. И с человеком приходится расставаться не только потому, что он не способен, но и другой «группы крови». Наверное, они могут состояться в другой профессии. Поэтому, когда отчисляю студентов, говорю: «Я не Господь Бог, диагноза «ты бездарен» поставить не могу, но со мной у тебя не получается. Ты попробуй где-то еще. Получится, значит, я ошибся». Но, к сожалению, случаи, когда я ошибаюсь, бывают очень редко.

— Эту грамотную селекцию можно назвать одной из основных традиций саратовской театральной школы?

— Это скорее не традиция, а профессионализм. Но ошибки в любом случае неизбежны. Мы даже по закону театральных вузов в течение двух лет можем исправлять свою ошибку, плохой оценкой побуждая человека уйти. И эта ошибка абсолютно закономерна, потому что иногда ведь можно обмануться. Традиции же нашей театральной школы — в абсолютной преданности педагогов тому, что они делают. В нашей школе нет постоянного «убегания на сторону». Для большинства педагогов институт — все, что составляет их жизнь. И вот это, пожалуй, самое серьезное, что дает плоды. Смотреть спектакль, который ты поставил, — это испытание. Вы бы знали, как я мучаюсь, когда вижу, что задумывалось так, и вдруг — какой-то сбой, все несколько другое. Это ужасно! Но и аплодисментам в адрес ребят радуешься больше, чем своим! И судьбы студентов становятся тебе гораздо интереснее, чем своя собственная.

— Фестивальная жизнь культурного Саратова, по-вашему, несет воспитательную нагрузку?

— Да, она очень интересна. Международный кинофестиваль документальной мелодрамы «Саратовские страдания» — очень серьезный форум, который в Саратове чуточку недооценивают. Тут город должен подхватить инициативу и поднимать его, а не закрывать в кулуарах. Потрясающий проект — Всероссийский фестиваль памяти Олега Янковского. Это благодарность Саратова великому человеку, который здесь учился, играл. Он очень интересно проходит, в нем участвуют коллективы высокого уровня. А теперь начался еще и  фестиваль Валентины Ермаковой, придуманный театральным институтом. Он предполагает  внутривузовское общение представителей саратовской театральной школы, хотя в будущем планирует стать фестивалем театральных школ России.

— Первый фестиваль Янковского какие впечатления подарил? Какой спектакль вам показался самым ярким?

— Ярославль привозил хороший спектакль «Три сестры» А.П.Чехова, мне особенно второй акт понравился. Женя Редько, выпускник нашей школы, актер Российского академического молодежного театра, отчаянно работал в «Портрете» Н.В.Гоголя. Большое впечатление оставил «Старший сын» А.Вампилова театра под руководством Олега Табакова.

— Александр Григорьевич, в свою очередь, одним из самых полюбившихся зрителем созданных вами образов стал Воланд. Банальный вопрос: есть вокруг произведения мистика?

— Мистика в самом герое. Есть Воланд — Сатана. Он написан гениально, но как его сыграть? Не получаются те спектакли, где Воланда делают бытово. Где он некий персонаж среди всех остальных. Это невероятного объема, силы, постижения роль. Понять, что такое всезнание, человеку трудно. Понять — ладно. А сыграть? Сыграть всеведение, всезнание. У него один противник — Бог. Вот равный партнер, а не люди, которые где-то там копошатся. Его появление в Москве толкуют по-разному. Одни говорят о том, что он пришел забрать великого творца Мастера, чтобы наказать общество с царящим в нем абсолютным безбожием. Но назвать конкретную причину его появления было бы слишком примитивно. Так же как примитивно говорить о его чувствах, потому что он всеобъемлющий, всечувствующий, всевидящий, он везде. Он как Бог, только оборотная сторона. Но Булгаковым мессир написан как некий джентльмен неба. Плюс ко всему он благороден. Он понимает, кто такой Бог. У него есть пиетет перед создателем.

— В современном обществе есть этот пиетет к создателю? Не спекулируем ли мы верой? Многие недовольны наступательной политикой РПЦ...

— Это всегда проблема — вопрос чистоты церкви, общества, той или иной партии. Но нельзя зацикливаться только на нечистом, которое есть в церкви. Есть оно? Конечно, есть. Есть люди, которые ею спекулируют и работают там во имя корысти. Но есть люди, которые служат Богу. А вот кто на кого наступает — это вопрос! На кого наступает церковь? На кого?! Не хочешь — не верь. Ты можешь послушать в школе основы православия и остаться абсолютным атеистом. Но то, что на церковь наступают, причем бесстыдно и агрессивно, — это бесспорно. Можно протестовать, дебатировать, но сделать то, что сделали эти три...

— … «пуськи»...

— …неприятные женщины, неопрятные, безобразные... И потом, если вспомним, что они сделали до церкви? Их так называемый перформанс в музее, когда они разделись и занимались сексом голые на глазах изумленных людей, пригласив корреспондентов. Эта группа «Война» с ее инсталляциями — безобразие, и в любой стране за это бы наказывали. Почему-то у нас это подняли на щит, твердят, что государство виновато. Но оно тоже должно защищаться. Для меня этот бред трех бездарных баб был вызовом. Зачем он нужен? Понять, что это искренне, трудно. Потом пошли эти спиливания крестов, что это такое? Мерзость. Мне ближе позиция защиты церкви, потому что я человек православный, русский, и мне это дорого. Оскорбительно, когда с моей верой поступают вот так. Я не хочу этого. Возмущаюсь. Я должен сопротивляться, защищаться. От «пусек» однозначное ощущение — это мразь. Их на премию Сахарова выдвигают, премию Мира. Это ужас! Это значит, что мы скатились до самых что ни на есть низов.

— Александр Григорьевич, вы говорите, что государство надо защищать. А многие считают, что после прошедших выборов в парламент надо самим защищаться, убегая из страны. Как вам такая позиция?

— Конечно, у нас трудно жить. Всегда трудно жить. Вот в чем ужас! Я не знаю, что мы за прОклятая страна! (смеется). Счастливая, прекрасная и прОклятая! Что за дурной народ мы! Когда беда, объединяемся, помогаем, потом становимся жестокими, вороватыми. Ужасно? Но это мы. То ли иго на нас повлияло, не знаю... Конечно, в Болгарии, Турции, на Багамах, наверное, лучше. Для меня — нет. Я был за границей, но не променял бы. Люблю свою страну. Знаю все здешние беды, и первым могу называть их тысячи. Но меня бесит, когда кто-то другой их называет! (Смеется.) Люблю свой язык, в силу профессии мне без него никак нельзя, без того, который еще, слава Богу, не исковеркали до конца. Потому что его усиленно пытаются сделать каким-то суконно-канцелярско-английским. Да, в семье может быть плохо... Может отец пить, но это все равно твоя семья. Можно мучиться, сожалеть, но предавать, ненавидеть свою семью — нехорошо. Поэтому смиренно сижу, мучаюсь, страдаю от того, что делается с пенсионерами, детьми, но я совсем не за то, чтобы снова начать 90-й год и развалить все: идти на Кремль, сбрасывать кресты. Нет, есть люди, которые действительно искренне хотят перемен, и я хочу. Но мы забываем о масштабах страны. Многое зависит от нас самих. Мы часто бесчестны. Именно мы виноваты, в какой стране живем.

— Александр Григорьевич, какой была ваша семья?

— У меня была достаточно жесткая семья. Не помню, чтобы со мной сюсюкались. Во-первых, мы жили в очень сложное время, взрослым было просто не до нас, честно говоря. Потому что родители работали с утра до ночи. Не было никаких игрушек. Не могу сказать, что наша семья соответствовала патриархальным канонам: посиделки за столом, пироги-самовары. Был голод, зачастую нечего было есть. Вообще. Ничего. Поэтому я не испытал на себе семейных прелестей. Мне пришлось уехать из семьи в 14 лет, чтобы окончить десятилетку. Затем последовала учеба в институте, работа в разных городах. И, повзрослев, я понял: есть обязательства любви. И не было года, когда я хотя бы неделю не бывал у родителей. Поэтому все время говорю студентам: будьте внимательными, нежными с родителями, будьте взрослее их. Берите ответственность на себя. Вы можете прозевать момент, когда они уйдут, и потом никогда в жизни себе этого не простите. Я всегда был гостем у своих родителей, мне всегда были рады. Когда их не стало, я стал сиротой. Поэтому для меня семья — это свои. СВОЕ — это то, что другому не простишь, а своим простить просто необходимо. Если не можешь простить, это не семья. Мать ведь все и всегда простит. Даже матери убийц не верят в виновность своих детей и прощают их. Вот это умение в любом случае знать, что это твое, кусочек твоей души даже при самых неблагоприятных обстоятельствах, — и есть семья. Это же в нас должно присутствовать и по отношению к стране. А для меня Россия — это тоже семья.

— Вам свойственно идти на поводу у осенней непогоды?

— Нет, долго хандрить не умею. Я сразу же начинаю дергаться, что-то искать, функционировать, действовать (смеется).

— Александр Григорьевич, «ощущать возраст» — наверняка не про вас.

— Я не ощущал его лет до шестидесяти. А «возраст» начинается тогда, когда теряешь желания. И вот умение их сохранить и составляет талант жизни.

2 ноября 2012. Известия. Саратов